Эртель

Александр Иванович

(7 июля 1855 -17 февраля 1908)

Известный русский прозаик Александр Иванович Эртель родился в селе Ксизово (ныне Задонского района Липецкой области). В его незаконченной автобиографии сказано: "Дед мой, Людвиг Эртель, из зажиточной, но в последствии разорившейся берлинской бюргерской семьи, попал в 1811 г. 16-летним мальчуганом в армию Наполеона и в сражении под Смоленском попал в плен." Некий русский офицер привез пленника в свою воронежскую деревню, решив записать его в крепостные. Родные отговорили офицера от этого намерения, он вернулся в армию, а Людвиг остался в деревне.
Отец Эртеля 20 лет управлял имением в Ксизове, которое принадлежало помещику Савельеву. Мать Эртеля― незаконная дочь помещика и крепостной. Отец решил приучить сына к занятиям хозяйством и подготовить его к должности управляющего. Школы поблизости не было, и мать сама научила Сашу читать и писать. Вспоминая о своём детстве, Эртель пишет: "Я был в их глазах отнюдь не сын управителя и не Александр Иванович".
Эртель был очень рад, когда отец отпустил его в конторщики в имение, находившееся близ Усмани. Там Эртель познакомился с дочерью купца М. И. Федотова и женился на ней. Неудачи преследовали молодого Эртеля. Потеряв место в конторе, он попытался стать арендатором земли и "вконец" разорился...

В доме тестя молодой Эртель познакомился с известным писателем-народником П. В. Засодимским, приезжавшим в Усмань по семейным делам. Общение с ним побудило Эртеля окунуться в поэзию и попробовать в ней себя. Первый его рассказ назывался "Переселенцы". При содействии с Засодимским стал печататься в местных журналах. С 1879 г. он начинает работать над книгой "Записки степняка". В 1879 г. молодой автор переезжает из Усмани в Петербург и по предложению Засодимского становится заведующим библиотекой.

Позже Эртель близко сходится с Г. И. Успенским, В. М. Златовратским, С. И. Кривенко и другими известными людьми. Весной 1880 г. тяжёлая болезнь (чахотка) заставляет уехать в родные места. Три года он провёл в провинции, восстанавливая силы, здоровье и неспешно продолжая работу над "записками степняка". В 1883 году произведение было издано в двух томах. Это было одно из самых известных его произведений.

Весной 1884 г. Эртель был арестован по обвинению в связи с участниками революционного движения и заключён в Петропавловскую крепость, через четыре месяца был выпущен. Эртель увлёкся чтением Толстого, вступив с ним в переписку. Под влиянием Толстовских народных рассказов он написал повесть "Жадный мужик".

На литературное поприще Эртель выступил в 1879 г., обратив на себя внимание критики и публики очерком: "Два помещика". Затем последовал длинный ряд очерков и рассказов, под заглавием "Записки степняка", в "Вестнике Европы" (1880 - 1882), "Русском Богатстве" (1881, "Земец"), "Деле" (1879 - 1882) и других изданиях. В "Русской Мысли" напечатан большой роман Эртеля: "Гарденины", их дворня, приверженцы и враги" (1889 и отдельное издание - 1890) и повести: "Две пары" (1887; отдельное издание, М., 1894), "Минеральные воды" (1886), "Смена" (1891 и отдельное издание 1894), "Духовидцы" (1893), "В сумерках" (1898).

Другие его произведения напечатаны в "Вестнике Европы" ("Волхонская барышня", "Пятихины дети", "Ночь под Рождество" и другие), "Деле" ("Крокодил", "Последние времена", "Иностранец Липатка"), "Отечественных Записках" ("Миниатюры"), "Северном Вестнике" ("Карьера Струкова"). Им написаны также драматические сцены "Бабий бунт" (1884).

Во всех своих произведениях Эртель является убежденным народником, выше всего ставящим в крестьянстве цельность его устоев, своего рода культуру, которая, в противоположность дворянской и бюрократической, избавлена от разложения. В интеллигенции он подмечает и бичует эгоистическое миросозерцание, узкий, бездушный материализм. С особым вниманием Эртель рассматривает отношения к мужику представителей интеллигенции, начиная от крупных банковских чиновников и кончая помещиками с высшим образованием. Тщательная вырисовка деталей в картинах быта и в изображении внутреннего мира простого народа и образованного класса составляет одну из отличительных черт симпатичного таланта Эртеля, бесспорно тенденциозного, но столь же бесспорно художественного.

Иван БУНИН про Эртеля:

Он теперь почти забыт, а для большинства и совсем неизвестен. Удивительна была его жизнь, удивительно и это забвение. Кто забыл его друзей и современников - Гаршина, Успенского, Короленко, Чехова? А ведь, в общем, он был не меньше их, - за исключением, конечно, Чехова, - в некоторых отношениях даже больше.  Двадцать лет тому назад, в Москве, в чудесный морозный день, я сидел в его кабинете, в залитой солнцем квартире на Воздвиженке, и, как всегда при встречах с ним, думал:  "Какая умница, какой талант в каждом слове, в каждой усмешке! Какая смесь мужественности и мягкости, твердости и деликатности, породистого англичанина и воронежского прасола! Как все мило в нем и вокруг него: и его сухощавая, высокая фигура в прекрасном английском костюме, на котором нет ни единой пушинки, и белоснежное белье, и крупные с рыжеватыми волосами и руки, и висячие русые усы, и голубые меланхолические глаза, и янтарный мундштук, в котором душисто дымится дорогая папироса, и весь этот кабинет, сверкающий солнцем, чистотой, комфортом! Как поверить, что этот самый человек в юности двух слов не умел связать в самом невзыскательном уездном обществе, плохо знал, как обращаться с салфеткой, писал с нелепейшими орфографическими ошибками?"  В этой же самой квартире он вскоре и умер - от разрыва сердца.

Через год после того вышли в свет семь томов собрания его сочинений (рассказов, повестей и романов) и один том писем. К роману "Гарденины" было приложено предисловие Толстого. К письмам - его автобиография и статья Гершензона: "Мировоззрение Эртеля".

Толстой писал о "Гардениных", что, "начав читать эту книгу, не мог оторваться, пока не проел ее всю и не перечел некоторых мест по несколько раз". Он писал: "Главное достоинство, кроме серьезного отношения к делу, кроме такого знания народного быта, какого я не знаю ни у одного писателя, - неподражаемое, не встречаемое нигде достоинство этого романа есть удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык. Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей. Мало того, что народный язык его верен, силен, красив, он бесконечно разнообразен. Старик-дворовый говорит одним языком, мастеровой другим, молодой парень третьим, бабы четвертым, девки опять иным. У какого-то писателя высчитали количество употребляемых им слов. Я думаю, что у Эртеля количество это, особенно народных слов, было бы самое большое из всех русских писателей, да еще каких верных, хороших, сильных, нигде, кроме как в народе, не употребляемых слов. И нигде эти слова не подчеркнуты, не преувеличена их исключительность, не чувствуется того, что так часто бывает, что автор хочет щегольнуть, удивить подслушанным им словечком..."

Это знание народа станет вполне понятно, когда просмотришь автобиографию Эртеля.

- Я родился, - говорит он, - 7 июля 1855 года. Дед мой был из берлинской бюргерской семьи, юношей попал в армию Наполеона и под Смоленском был взят в плен, а затем увезен одним из русских офицеров в воронежскую деревню. Там он вскоре перешел в православие, женился на  крепостной девушке, приписался в воронежские мещане и всю последующую жизнь прожил управляющим в господских имениях. Эту же должность наследовал и отец мой, тоже женившийся на крепостной. Человек он был весьма малообразованный, но любил читать, - преимущественно исторические книги, - и не чужд был так называемым вопросам политики и даже своего рода философии; к прекрасным чертам его характера нужно отнести большую доброту при наружной суровости, довольно чуткое чувство справедливости и чрезвычайную трезвость ума, почти совершенно совпадавшую со взглядами великорусского крестьянина. Что до моей матери, незаконной дочери одного задонского помещика, то, в противоположность отцу, она была не прочь и чувствительности, и даже мечтательного романтизма...

- Выучила читать меня она, писать же я выучился сам, сначала копируя с книг печатные буквы. Затем мой крестный, тот помещик Савельев, у которого отец должно был управляющим, предложил отцу взять меня к себе в дом. Жена Савельева была француженка, актриса из какого-то бульварного театра в Париже, почти совсем не говорила по-русски, очень скучала и привязалась ко мне, как к игрушке, рядила меня, кормила лакомствами. Впрочем, все это длилось недолго. Отец поссорился с Савельевым, потерял место - и я был обращен в "первобытное состояние". Тогда мы почти год бедствовали на квартире у одного знакомого мужика, пока отец не снял в аренду хутор...

- Я пользовался совершенной свободой делать что мне угодно: играть с деревенскими ребятами, читать когда и что захочу... Когда отец взялся "приучать меня к хозяйству", мне было тринадцать лет. Я в то время знал четыре правила арифметики, "Историю Наполеона", "Кощея Бессмертного", "Путешествие Пифагора", "Стеньку Разина" Костомарова, второй том "Музея иностранной литературы", "Песни Кольцова", "Сочинения Пушкина", старинный конский лечебник, Священную историю с картинками, комедию Чаадаева "Дон Педро Прокодурнате". Затем я самоучкой выучился читать по-церковному и несколько раз перечитал "Киевский Ратерик" и несколько книг Четьи-Минеи... лет шестнадцати я познакомился с усманским купцом Богомоловым, и он снабдил меня сочинениями Дарвина "О происхождении человека" и книжками "Русского слова", в которых я с огромным увлечением прочитал статьи Писарева...

- Отец сделал меня своим помощником по хозяйству, но я настолько держался запанибрата с простым народом, что иногда отец грозился меня бить за это и действительно раза три бил... Я был свой человек в застольной, в конюшнях, в деревне "на улице", на посиделках, на свадьбах, везде, где собирался молодой деревенский народ... Отец решил, наконец, что мои дружественные и фамильярные отношения с деревней положительно мешают мне обладать авторитетом, нужным для приказчика, и согласился на то, чтобы я искал себе должность где-нибудь в другом месте; и вскоре после того я занял должность конторщика в одном соседнем имении... Железную дорогу я увидал в первый раз, когда мне стало шестнадцать лет; Москву и Петербург - двадцати трех...

Дальнейшее довольно типично для того времени, для самоучки, "рвущегося к свету, к прогрессу": новое знакомство с новым чудаком-купцом, который "посреди грязи и пошлости торгового люда" был одержим истинной страстью к этому "прогрессу" и к чтению; знакомство с его дочерью, которая взялась руководить развитием молодого "дикаря" и с которой вскоре завязался "книжный роман", кончившийся свадьбой; затем попытка завести свое хозяйство в арендованном на грошовое приданое жены именьице и крушение этой попытки, - "я, считавшийся дельным хозяином в чуждом богатом имении, оказался никуда не годным в своем маленьком", - наконец переезд в Петербург (благодаря случайному знакомству с писателем Засодимским, как-то заехавшим в Усмань) и начало типичной писательской жизни в среде наиболее "передовых" представителей тогдашней литературы, жизни в такой бедности, что у молодого писателя вскоре обнаружились задатки чахотки, и с таким увлечением "передовыми" идеями, что пришлось даже посидеть в Петропавловской крепости, а потом пожить в ссылке в Твери. Однако типичность эта тут и кончается. Совсем не типичной оказалась быстрота развития этого "дикаря", быстрота превращения его в настоящего культурного человека, его необычайный духовный и художественный рост и, главное, самостоятельность вкусов, взглядов и стремлений, уже и тогда далеко не во всем совпадавших с тем, что полагалось иметь всем этим Засодимским, Златовратским. "Даже и в пору увлечения Засодимским, - говорит Эртель, - меня не покидала отцовская струйка: здравый смысл. Я, например, чувствовал, что знаю жизнь лучше и глубже его и особенно жизнь народную, бытописателем которой он считал себя. Умел я и людей узнавать лучше его - этому помогали мои занятия хозяйством, деловые отношения с купцами, крестьянами, кулаками, кабатчиками, барышниками, словом, все то, что шло у меня рядом с любовью к народу, с сетованьями о его нужде, печалях, с увлечением туманными идеалами образованности, прогресса, свободы, равенства и братства..."

Этот-то "здравый смысл" (если уж употреблять столь чрезмерное скромное выражение) и сделал Эртеля такой крупной и своеобразной фигурой, как в жизни, так и в литературе. Гершензон совершенно справедливо говорит, что "нельзя вообразить себе более резкого контраста, нежели тот, который представляет фигура Эртеля среди худосочной и вялой русской интеллигенции восьмидесятых годов". Да и жизнь его, повторяю, была лишь очень короткое время более или менее типичной жизнью интеллигента из разночинцев. Вскоре она опять стала (даже и внешне) чрезвычайно непохожа на такую: после Твери Эртель только временами живал в столицах или за границей, - он опять вернулся в деревню, к сельскому хозяйству и почти до самого своего конца отдавал ему половину всех своих сил, сперва арендуя лично для себя клочок земли на родине, а затем управляя огромнейшими и богатейшими барскими имениями (одно время даже сразу несколькими, разбросанными в целых девяти губерниях, то есть "целым царством", как писал он мне однажды).

Гершензон считает, что Эртель даже и как мыслитель был явлением "замечательным", что мировоззрение его "представляет собой чрезвычайно оригинальную и ценную систему идей". Сила мышления Эртеля, говорит он, была в той области, которую Кант отводит "практическому

разуму". Эртель был прежде всего человеком дела. Ему дана была от природы огромная жизнеспособность, он был ярким представителем делателей жизни, обладал страстной жаждой быть в непрерывной смене явлений и действий. И вот этим-то и определился характер его мировоззрения.

Все это мировоззрение есть ответ на двойственный вопрос: что позволяет сделать жизнь и чего она требует? Вопрос об изначальной силе, движущей мир, и о конечной цели этого движения Эртель оставлял без рассмотрения.

Он, однако, не был рационалистом. Напротив, как раз живое чутье действительности научило его тому, что в основе всего видимого есть элемент невидимый, но не менее реальный, и что не учитывать его в практических расчетах значит рисковать ошибочностью всех расчетов. Оттого позитивизм казался ему нестерпимой бессмысленностью.

Он думал, что жизнь резко распадается на явления двух родов: на зависящие исключительно от воли "Великого Неизвестного, которого мы называем Богом", то есть на такие, к которым мы должны относиться с безусловной покорностью, и на зависящие от нашей воли и устранимые, по отношению к которым борьба уместна и необходима.

Он верил, что существует абсолютная истина, но стоял лишь за условное осуществление ее, любил говорить: "В меру, друг, в меру!" - то есть: не ускоряй насильственно этот поступательный ход истории. Безусловное понимание добра и зла и условное действие в осуществлении первого и в борьбе с последним - вот что нужно для всякой деятельности, в том числе для всякой протестующей, говорил он. Значит ли это, однако, что он проповедовал "умеренность и аккуратность"? Редко кто был менее умерен и аккуратен, чем он, вся жизнь которого была страстной неумеренностью, "вечным горением в делах душевных, общественных и житейских, страдальческими поисками внешней и внутренней гармонии". Он сам нередко жаловался: "Все не удается восстановить в своей жизни равновесия... То, что видишь вокруг и что читаешь, до такой степени надрывает сердце жалостью к одним и гневом к другим, что просто беда..." И дальше (говоря о своем участии в помощи голодающим, которой он в начале девяностых годов отдавался целых два года с такой страстью, что совершенно забросил свои собственные дела и оказался в настоящей нищете): "Еще раз узнал, что могу, до самозабвения, до полнейшего упадка сил, увлекаться так называемой общественной деятельностью..."

Он сурово осуждал русскую интеллигенцию, и прежде всего с практической точки зрения. Он говорил, что ее вечный протест, обусловленный только "нервическим раздражением" или "лирическим отношением к вещам", бессилен, не ведет к цели, ибо пафос сам по себе не есть какая-либо сущность, а только форма проявления, сущностью же всякой борьбы является личное религиозно-философское убеждение протестующего и затем - понимание исторической действительности. Первое, что нужно русскому интеллигенту, говорил он, это проникнуться учением Христа, "который костью стал в горле господ Михайловских", без чего невозможна религиозная культура личности, а второе - глубокая и серьезная культура и исторический такт. Он говорил: "Всякие "Забытые слова" оттого ведь и забываются столь быстро и часто, что мы их воспринимаем лишь нервами... Несчастье нашего поколения заключается в том, что у него совершенно отсутствовал интерес к религии, к философии, к искусству и до сих пор отсутствует свободно развитое чувство, свободная мысль... Людям, кроме политических форм и учреждений, нужен "дух", вера, истина, Бог... Ты скажешь, а все же умели умирать за идею! Ах, легче умереть, нежели осуществить! Односторонне протестующее общество даже в случае победы может принести более зла, нежели добра... О, горек, тысячу раз горек деспотизм, но он отнюдь не менее горек, если проистекает от "Феденьки", а не от Победоносцевых. Воображаю, что натворили бы "Феденьки" на месте Победоносцевых! Что до нашего отношения к народу, то и тут не нужно никакой нормы, роме той нравственной нормы, которую вообще должны определяться отношения между людьми, то есть закона любви, установленного Христом..."

"Мне думается, - писал он в своей записной книжке, возражая Толстому, последователем которого он был во многом, - я думаю, что раздать имение нищим - не вся правда. Нужно, чтобы во мне и в детях моих сохранилось то, что есть добро: знание, образованность, целый ряд истинно хороших привычек, а это все большей частью требует не одной головной передачи, а наследственной. Отдавши имение, одам ли я действительно все, чем я обязан людям? Нет, благодаря чуждому труду, я, кроме имения, обладаю еще многим другим и этим многим должен делиться с ближним, а не зарывать его в землю..."

Вообще безусловное понимание истины и условное осуществление ее - один из заветных тезисов Эртеля. Всем существом он чувствовал, что прямолинейная принципиальность холодна, мертвенна, что теплота жизни только в компромиссе, что полное самоотречение такая же нелепость, как и всякое безусловное осуществление истины. "Любить одинаково своего ребенка и чужого - противоестественно. Достаточно, если твое личное чувство не погашает в тебе справедливости, которая не позволяет зарезать чужого ребенка ради удобства своего. Норма в той середине, где росток личной жизни цветет и зреет в полной силе, не заглушая вместе с тем любви ко всему живущему..."

Умер этот удивительный по своей кипучей внутренней и внешней деятельности, по свободе и ясности ума и широте сердца человек слишком рано - всего 52 лет от роду. И перед смертью уже глубоко верил, что "смысл всех земных страданий открывается там". В отрочестве он пережил пору страстного религиозного чувства. Затем эти чувства сменились "сомнениями, попытками утвердить, на месте все растущего неверия, веру в добро, в революционные и народнические учения, в учение Толстого... Но неизменно все перемещалось в моей натуре". Он во многом и навсегда остался "другом всяческих свобод" и вообще интеллигентом своего времени. И все-таки жизнь являлась ему "все в новом и новом освещении". Добро? Но оказалось, что слово это "звучало слишком пусто" и что нужно было "хорошенько подумать над ним". Народничество? Но оказалось, что "народнические грезы суть грезы, и больше ничего... вот организовать (вне всякой политики) какой-нибудь огромный союз образованных людей с целью помощи всяческим крестьянским нуждам - это другое дело... Русскому народу и его интеллигенции, прежде всяких попыток осуществления "царства Божия", предстоит еще создать почву для такого царства, словом и делом водворять сознательный и твердо поставленный культурный быт... Социализм? Но не думаешь ли ты, что он может быть только у того народа, где проселочные дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы? Там, где посадили простую, жалкую ветелку и ее выдернут просто "так себе" и где для сокращения пути на пять саженей проедут на телеге по великолепной ржи, - не барской, а крестьянской, - там может быть Разинщина", Пугачевщина, все, что хочешь, но не социализм. А потом - что такое социализм? Жизнь, друг мой, нельзя ввести в оглобли! Революция? Но к революции в смысле насилия я чувствую органическое отвращение... В каждом революционном разрушении есть грубое разрушение не материального только, а святынь жизни... Да и что такое материальное? Истребление "Вишневых садов" озверелой толпой возмутительно, как убийство... Ведь еще Герцен сказал, что иные вещи несравненно более жалко терять, нежели иных людей... Толстой? Но всех загнать в Фиваиду - значит оскопить и обесцветить жизнь... Нельзя всем предписать земледельческий труд, жестокое непротивление злу, самоотречение до уничтожения личности... Сводить всю свою жизнь до роли "самаритянской" я не хочу... Не было бы тени - не было бы борьбы, а что же прекраснее борьбы! Народ? Я долго писал о нем, обливаясь слезами..." Но идут годы - и что же говорит этот народолюбец? "Нет, никогда еще я так не понимал некрасовского выражения "любя ненавидеть", как теперь, купаясь в аду подлинной, а не абстрагированной народной действительности, в прелестях русского неправдоподобного жестокого быта... народ русский - глубоко несчастный народ, но и глубоко скверный, грубый и, главное, лживый, лживый дикарь... Считают, что при Александре Втором всячески погублено несколько тысяч революционеров, но ведь если бы дали волю "подлинному народу", он расправился бы с этими тысячами на манер Ивана Грозного... Безверие? Но человек без религии существо жалкое и несчастное... Золотые купола и благовест - форма великой сущности, живущей в каждом человеческой душе..." И вот - последние признания, незадолго до смерти:

"Страшные тайны Бога недоступны моему рассудочному пониманию..."

"Верую, что смысл жизненных страданий и смерти откроется там..."

"Горячо верую, что жизнь наша не кончается здесь и что в той жизни будет разрешение всех мучительных загадок и тайн человеческого существования..."

1929г.

Здесь можно скачать электронную книгу Эртеля - Гарденины, их дворня, приверженцы и враги.

Источник: http://www.ksizovo.nm.ru/people.html